В сердце не существует пространства, в душе не существует времени..
Тикин Пайлацу носит туфли с разными каблуками, имеет голубые глаза спрятанные за очками из тонкой проволоки и собирает волосы на темени в пучок. Она носит черную сорочку с длинными рукавами в белый горошек с черной юбкой правильной длины и пахнет мылом. Каждый день, в час когда все дела сделаны, а домашние еще не пришли, она стучится в нашу дверь. Тата приглашает её зайти и накрывает стол для кофе. Тикин Пайлацу достает из кармана фартука белый сверток из бумажной салфетки, шурша достает из него конфету «красный мак» и протягивает ее мне. Она и помыслить не может прийти на кофе с пустыми руками. Иногда она приностит с собой блюдце, накрытое такой же салфеткой, а на нем несколько штук шакар-лохум. Они жёлтые, пахнут маслом и щедро посыпаны сахарной пудрой. «Инчу нехутюн ккашес», - говорит тата и ставит на стол разноцветные салфетки, которые сама расшила иглой и нитками «ирис». Каждому полагается салфетка своего цвета. Посредине она ставит большую салфетку, она имеет все цвета маленьких салфеток. Затем ставит на стол вчерашние булочки в индийской вазе и сегодняшний яблочный пирог на плоском блюде из сервиза. На кухне засыпает жменю кофейных зерен в латунную кофемолку, водружает ее себе на пузо и приходит в гостиную молоть кофе. Кофе должен быть свежесмолотым, а иначе он потеряет свой аромат, и совсем не будет похож на тот из ее детства, от купца второй гильдии Артёма. Она молет кофе, и они обсуждают важные дела: что и как приготовили на ужин, как правильнее добавлять томат в зажарку: когда лук поменяет свой цвет на золотистый или когда только станет прозрачным, и что сегодня изволила есть Зара. Тата жалуется, что мне никак не угодишь, и что я только и ем, что жареную картошку, а разве можно растить ребёнка на одной картошке, когда вокруг такой коммунизм творится. «Вай Зарик – Зарик!», укоризненно качает головой тикин Пайлацу и смотрит на меня поверх очков. Тата удаляется на кухню, она заваривает кофе в синей эмалированой джазве. Она снимает его с плиты, когда на поверхности кофе образуется углубление величиной с 15 копеек, ставит джазве на поднос с кофейными чашками из немецкого сервиза и несет поднос в гостиную. Она разливает кофе по чашечкам уже в гостиной, потому что правильно именно так. Это хороший тон, это выражает особое уважение к гостю, и при этом, аромат кофе распространяется по комнате куда приятнее. Кофе надо один раз как следует перемешать длиной специальной ложкой в джазве, а потом разливать маленькими равными порциями по чашечкам, когда кофе останется совсем мало в джазве надо правильным движением от локтя еще раз замешать содержимое джазве и снова поровну налить кофе по чашечкам. Так пенка и гуща распределятся по ровну. Так учили ее в детстве. Они пьют кофе маленькими глотками, рассказывают друг другу байки и стеснительно смеются. Непристало дамам их положения смеяться иначе. Они никогда не сплетничают и никого не обсуждают, разве что меня. Я очень люблю их посиделки, потому что тата меня не гонит в мою комнату и мне разрешается «развесить уши» и послушать «бабские разговор», из которого я мало что понимаю: они говорят на своем языке и мне не все слова из него понятны, но я чувствую как смакует моя тата каждое слово. Она говорит на языке своего детства и тикин Пайлацу становится тончайшей нитью, которую ей хоть на время удаётся протянуть через всю свою жизнь в тот дом на улице Рубина в портовом городе Новороссийске. Кофе допит и тикин Пайлацу проговаривает своё «дэ ертам биди, турнэ те ердике Григоре куга». На что Тата неприменно говорит «кеци, кеци, кези пан м’кудам». Удаляется на кухню и возвращается с блюдцем он вчерашнего шакар-локума но уже с щедрыми кусками яблочного пирога на нем. «Инчу нехутюн ккашес,Тамар»- воскликает тикин Пайлацу, инчу айскан шат пирог кудас, ог че джанм». На что тата возводит брови в гору и многозначительно говорит: «верцру джанм, ахчик верцринк, книг танк? Айдпес че карге!» тикин Пайлацу укоризненно кряхтит «амен ангам этпес ксес джанм», берет блюдце и в развалочку уходит. Она снимает из кармана фартука салфетку в которую был завернут «красный мак» и открывает ею сначала нашу дверь, а потом и свою снаружи. Тата это видит и чертыхается себе под нос уже по-русски, «ах ты на нее посмотрите, руками она нашу дверь не трогает, чистоплотная засеря!», улыбается чему-то своему и уходит на кухню проверять все ли готово к маминому приходу.
Оринакяны - ахпары. Уста Акоб и тикин Пайлацу спаслись от геноцида детьми. Оба были сиротами. Уста Акоб попал в один из сирийских приютов в которых спаслись тысячи армянских детей. Он был очень мал, но знал что отца его зовут Григор а деда так же как и его –Акоб. В приюте он был прилежным учеником, и его всем ставили в пример, от чего он и получил фамилию Оринакян. Я не знаю историю их семьи и все, что я пишу о них, это всего лишь отголоски моей детской памяти. Я не знаю как и где он повстречался с Пайлацу, был ли их брак по любви или просто поженили двух армянских сирот, чтоб они могли жить дальше, поддерживая друг друга в этом враждебном мире. Это уже сейчас я понимаю, что молодая Пайлацу была удивительно красивой, с тонкими чертами лица, голубоглазая, с маленьким острым носом с вывернутыми очерчеными ноздрями и красивым рисунком губ, белолицая и светловолосая. Ее единственным недостатком была ее хромота, одна ее нога была короче другой. Этот ее недостаток умел компенсировать ее муж. Уста Акоб был сапожником и шил для нее туфли с каблуками разной высоты. Они приехали в Ереван в 1947-ом, когда советское правительство наобещало им золотые горы. Они привезли с собой кое-какой домашний скарб, картину Мать Аракс и большие надежды. Взамен они получили трудоустройство на заводе и комнату в коммуналке. Вот всё что я знаю об истории их семьи, но я точно уверенна, что она не сильно отличается от истории тех 40000 айренадардзов которые поспешили вертуться в лоно матери Армении после 1947-го.
Я очень люблю ходить к ним домой с татой. Мне нравится что их квартира пахнет не так как наша. Она пахнет тайной. Запахи на кухне тикин Пайлацу совершенно иные чем у моей таты. Работает на кухне она в основном сидя. На кухонном столе у них клеенка в красную клетку. В мелкой но широкой посуде густой мясной фарш. Он пахнет мятой и красным перцем. Перед собой тикин Пайлацу держит небольшую разделочную доску. На ней она своими тонкими острыми пальцами сворачивает толму. Толма у нее получается тонкая как карандаш. Она медленно и терпеливо сворачивает свою толму и складывает в кастрюлю одна к одной. «Что жемчуг на нить нанизывает», говорит моя тата. Они обсуждают как солить виноградные листья к зиме и сколько листьев у хорошей хозяйки должно поместиться в одной поллитровой банке. «Что ты сегодня ела, Зарик?», смотрит она на меня поверх очков. Я ничего не говорю, тата тяжело вздыхает. Она встает, берет кастрюлю со стола и ставит ее на плиту. Смотрит на часы: пока рано начинать варить к приходу сына и невестки. Ковыляет к шкафу, достает две розетки. В одну наливает подсолнечное масло, в другую сыплет загадочную бурую смесь из специй. Зартар – они ее называют. Тата лукаво улыбается и смотрит в мою сторону. Тикин Пайлацу достает из хлебницы кусок хлеба и демонстрирует порядок действий. Она отламывает маленький кусочек от хлеба, макает его в масло, затем в бурую смесь и протягивает его мне. Я ем. Мне вкусно и ново. Она кладет передо мной обе розетки и хлеб и говорит строго: дальше сама. Я продолжаю есть, прилежно соблюдая порядок действий: сначала в масло, потом в зартар. Мне хорошо. Тата ликует, потому что я ем что-то помимо картошки. Они заговорщицки хихикают. Таинственный зартар появляется у них дома когда приезжает из Сирии Алис, ее дочь. Теперь Алис будет привозить его и для нас: Зарик это ест.
